 |
 Ярославское региональное отделение общероссийской общественной организации СОЮЗ РОССИЙСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ |
||
|
НАВИГАЦИЯ
|
Архив 2010 г. Смерть в Хургаде
(10.12.2010) В ярославском издательстве “Индиго” в начале декабря вышла в свет новая книга ярославского писателя, члена СРП Олега Гонозова “Смерть в Хургаде”, которую составили рассказы написанные в 2004-2010 годах. Большинство текстов уже знакомы широкому читателю по публикациям на страницах литературно-философского журнала “Топос” и национального сервера современной прозы “Проза.ру”. Рассказ “Турецкая ночь” выходил в еженедельнике “Литературная Россия” и только рассказ “Ремень” печатается впервые. В электронном виде с рассказами можно ознакомиться, пройдя по ссылкам: Проза.ру.Олег Гонозов.Смерть в Хургаде Топос.Олег Гонозов.Мастер некролога Проза.ру.Олег Гонозов.Не тужи по вчерашнему Проза.ру.Олег Гонозов.Турецкая ночь А ваши отзывы автор ждет по адресу: gonozov@mail.ru ____________
Людмила Закатова Страшный сон
Больше всего на свете он ненавидел кочегарку за железнодорожной насыпью, которая дымила по ночам почище крематория. Если ветер, как сегодня, на дома, смрадная копоть проникала в нос, в легкие, в печенку, обволакивала, душила… будто гигантский спрут, присасываясь неисчислимыми щупальцами, лез к нему целоваться. Трубачёв открыл глаза, обвел мутным взглядом сумрак в углах комнаты, пустые проемы окон, через которые маячила невдалеке огромная труба. Так и есть, оскалила пасть и гонит на него волну черного дыма. Он поселился тут полгода назад, когда супружница объявила ему, что нашла мужика, который устраивает по всем статьям, и кормить всяких бездельников и алкоголиков больше не намерена. Дом аварийный, жильцы выселены, покой дорогой… Лежа на деревянных щитках, притащенных со свалки в первые дни проживания в пустых апартаментах, он покосился на бутылку, стоявшую на полу. Забыл, выпил он её или нет, а встать и проверить нет сил. Опять эта зараза дохнула… «Ну, хватит, точка! Уж сегодня-то я тебя взорву. Нет больше моего терпения». Трубачев встал, накинул на плечи куртку, сунул в карман бутылку и вышел на улицу. Он знал, куда надо идти, тут недалеко, три квартала всего. Вон он стоит. Трубачев подумал, хватит ли одной-то «беленькой», и прошел мимо. Тот окликнул: - Чего ходишь? Иди сюда. Трубачев оглянулся по сторонам и спросил: - У вас взрывчатка есть? - Много надо? - Да вон трубу взорвать. Тот засмеялся: - Шутник! Рыбу, небось, глушить? – и выразительно посмотрел, чем, мол, рассчитываться будешь? Трубачев смущенно протянул бутылку: - Извини, друг, нету больше. - Ладно, постой, - человек ушел и скоро вернулся, - на вот, держи, все тут. - Да ну! И с причендалами! Ну удружил, спасибо тебе. Трубачев забрал груз и поспешил обратно. Скоро он подошел к кочегарке.: «Ну, теперь тебе хана! Сегодня мой праздник. Сейчас я тебя трахну». Он заложил взрывчатку и стал устанавливать время на взрывном устройстве: «Сколько поставить-то – минуту или три? Среднюю – полторы! – Ну, прощай! Век бы тебя не видать!» Трубачев повернулся и пошел прочь. И тотчас труба злобно задышала в спину. Ему стало страшновато. Он побежал по свалке и, запнувшись, упал, ударился животом об угол разбитого ящика. Остатки волос вместе с шапкой встали на голове дыбом. «Ну, дурак! Ну, блин, идиот! Ну поставил бы на «пять» или на «пятнадцать», а то – «полторы»… Не успею!.. Грохнет сейчас!» - он петлял, словно заяц, между высоченных мусорных пирамид, стремясь поскорее унести ноги от жуткой, самим же им сотворенной беды. Вот оно, жахнуло! Трубачев с разбега уткнулся прямо в грязь всей физиономией. Справа и слева над ним побежало над ним яркое пламя, загромыхали камни, точно лавина с гор посыпалась. Он вжался в землю… И вдруг тихо-тихо так стало. Музыка заиграла. «В рай, что ли, попал? Не за что вроде, - пытался сообразить Трубачев. – Нет, ничего на этом свете не разберешь!» - Кулак попал на что-то твердое, скользкое и холодное. Он с трудом разлепил глаза и обнаружил себя на милом сердцу топчане. По щербатому полу, как маятник, перекатывалась пустая бутылка. «Надо же! Сон! Мать честная!» - он обрадовался, вскочил и высунулся в окно. Труба целехонька стоит, как монумент, по серому небу расплывается волнистой лентой бурый дым. У соседнего дома, у магазина, грузовик стоит. «Спасибо тебе, Господи, отвел от беды, - мелькнуло в непрояснившемся еще мозгу, - ведь если бы я на самом деле такое учудил, что бы тут было, а? Пепел один по ветру носился бы… Свечку надо за такое поставить. Ну-ка, что там у меня? На свечку как раз и хватает». Он вышел на безлюдную улицу. Горькие ветры объяли его. Божественный запах клевера лишь слегка коснулся ветвей его памяти и, сгорая, исчез. Он прошел квартал до перекрестка. Впереди вдали виднелись церковные купола, налево за углом – аптека. «Надо, надо свечку, - Трубачев гнал от себя назойливый соблазн, но он не уходил, нагло уговаривая, - успеешь еще, разживешься и поставишь. А сейчас в самый раз будет в аптеке пузырек взять». Он в мучительном раздумье остановился и зачесал в затылке: «Куда же идти-то мне, Господи?!» (03.12.2010) Другие публикации автора: Проза.ру.Людмила Закатова.Произведения ____________
О «Губернаторском саде» и не только
В минувший четверг (18 ноября 2010 года) в юношеской библиотеке имени Некрасова прошла презентация ярославского литературного сборника «Губернаторский сад». В новую книгу, изданную ярославским региональным отделением Союза российских писателей, вошли произведения четырнадцати авторов. Шесть из них лично пришли на встречу с читающей публикой, которую в основном составили работники городских библиотек. Общение с чаепитием затянулось на два с лишним часа, но зато прошло с пользой и для читающих, и для пишущих. На экране демонстрировались слайды книг и фотографии авторов, звучали стихи и написанные на них песни. Много вопросов было о состоянии здоровья одного из авторов сборника – Николая Васильевича Смирнова, перенесшего во вторник в больнице имени Соловьева тяжелую четырехчасовую операцию на позвоночнике. Участники встречи пожелали ему скорейшего выздоровления и новых книг! А авторы «Губернаторского сада» тем временем уже готовятся к разговору с губернатором области Сергеем Вахруковым, который в конце ноября – начале декабря обещал встретиться с ярославскими писателями и обсудить их проблемы. Олег Гонозов (газета «Золотое кольцо», № 216 от 20 ноября 2010 года, с.3) _______________ Поэзия прозы В ярославском издательстве «Канцлер» в ноябре 2010 года тиражом 150 экземпляров вышла первая книга повестей и рассказов ярославского писателя Николая Смирнова.
Еще в годы учебы в Литературном институте имени Горького стихи Николая стали появляться в центральной прессе: газете «Труд», альманахе «Поэзия», журнале «Юность». За подборку в «Юности» в 1974 году автор был удостоен премии журнала среди молодых поэтов - «Зеленый листок». Позднее на стихи Николая Смирнова обратил внимание известный русский писатель Виктор Астафьев. «Очень хороши в «Очарованном страннике» стихи, особенно из города Мышкина поэта Смирнова...», - отметил он в письме в редакцию выходящей в Ярославле литературной газеты «Очарованный странник». В 1994 году в этой газете Николай Смирнов был удостоен премии имени Лескова. Всего у Николая Смирнова вышло четыре сборника стихов: «Кладбищенская земляника» (1991), «Невеста в темном» (1997), «Световое оконышко» (2004), «Пора моя неподсудная» (2005). Две книги стихотворений «Золотой облак» и «Дом» с советских времен так и остались лежать неопубликованными в издательствах Москвы и Ярославля. Параллельно со стихами Николай Смирнов писал и прозу. До 1962 года семья проживала на прииске имени Покрышкина на Колыме, где работал после отбывания срока по 58-й статье его отец, позже реабилитированный. Детские впечатления о нелегком колымском быте и жизни золотодобытчиков стали путеводной нитью в литературном творчестве Николая Смирнова. У поэтов всегда особая, более богатая на метафоры проза. Взять, к примеру, один из рассказов сборника «Второй Христос». Казалось бы совсем небольшой, на две странички, рассказ, повествующий о восьмидесятилетнем старике, а какая сила в его описании! «И вот по этому черному полю идет старик: высокий, сухой, с румяным круглым лицом, голова седая, клокастая. Он в затертой распахнутой телогрейке, грудь навыкат, что-то доброе в его улыбке, свое и отстраненное от обычной жизни. Руки у него ужасные, похожи на лапы, ногти толстые и изогнутые, как когти…» Читаешь – и видишь этого старика. И бегущую впереди по тракторному следу собаку, и черную телку, что ходит за хозяином в поселковый магазин и по всем его домашним делам. Куда идет по выжженной, оставляющей пепел на резиновых сапогах, земле эта странная троица? Что случилось с нашими заброшенными и вдруг сразу осиротевшими полями? И отчего такое уныние навевает эта серая затяжная весна? Этими вопросами задается автор – и над ними обречен мучиться читатель. О прозе Николая Смирнова можно говорить много и долго, потому что это, несомненно, явление в ярославской литературе. Но, пожалуй, лучше всех о его творчестве написал во внутренней рецензии на повесть «Тайник пока не найден», которую Смирнов в 1977 году послал в журнал «Новый мир», известный российский писатель Юрий Домбровский: «…Н. Смирнов и в прозе заявил себя как человек культурный и талантливый. Его легко читать, пишет он точно, образно». Отрывки из вошедшей в книгу повести «Василий Нос и Баба Яга» начали публиковаться в газете «Очарованный странник» еще в 1993 году, в 2005 году эта повесть под названием «Тритон» была опубликована в журнале «Русский путь на рубеже веков». Два рассказа «Метель в уездном городе» и «Животное, покрытое глазами» вошли в первый том двухтомной антологии «Лед и пламень» вместе с произведениями признанных мастеров современной отечественной прозы, изданной в 2009 году Союзом российских писателей. 11 ноября 2010 года писателю исполнилось 60 лет. А на следующий день поздно вечером какие-то отморозки столкнули его с двадцатиметрового обрыва на берегу Волги в Мышкине. С тяжелой травмой позвоночника, многочисленными переломами и ушибами Николай Васильевич Смирнов был доставлен в реанимационное отделение ярославской больницы имени Соловьева, где ему сделали сложную четырехчасовую операцию... Дай Бог писателю поскорее поправиться, встать на ноги и порадовать своих читателей новыми произведениями. Для настоящего прозаика у Николая Смирнова самый плодотворный возраст, есть данный Господом талант и не остыло желание писать. Олег ГОНОЗОВ ------------------------- В ярославском издательстве "Индиго" в июле 2010 года вышла первая книга стихов Ольги Люсовой "Дерево без коры". В книгу вошли стихи, написанные автором в 2001 - 2009 гг.
Ночью гигантские бабочки В траурных платьях мечутся Страшные белые девочки В доме напротив лечатся.
Девочка, выключи лампочку Время ложится в стопочку. Где мои белые тапочки? Бабочки, бабочки, бабочки…
Шарик Пойман веткой желтый шарик, Толстопузый карапуз, Жизнерадостный фонарик, Дыня-яблоко-арбуз.
На апрельской вырос липе Занимательный продукт. Привязался тонкой нитью Полушарик, полуфрукт.
Я сорву его небрежно - Самый ранний урожай - По щекам поглажу нежно И расплачусь - чуда жаль.
*** Спотыкаясь о запятые, По крышам заглавных букв Бегу до последней точки Твоего письма.
Запачкав чернилами пятки, Присяду на слово «Пока». Зачем торопилась? В итоге Не помню ни слова.
2001
*** Девушка рубит капусту, Давит коленями сок - Это ведь тоже искусство, Искусство впрок. Черною горькой зимою Дом неуютно чист. Пахнет любовью шальною Капустный лист. 2002
*** Словно дерево без коры... Каждый шаг причиняет боль, Каждый взгляд вызывает стыд, Солнце с ветром лишают сил, Иссушают живой сок.
Только милостью воды... И у нас с тобой свой пароль. Когда небо грустит навзрыд, - Ты на время меня простил. Ты на время продлил срок.
*** Нет новой жизни. Мы в нее вступили Бескрайним свежим утренним туманом,
Что настигает в ночь Бесшумным великаном И наполняет тайной каждый вдох.
Нет прошлой жизни. Мы ее впитали Уставшей кожей. С утренней росой
Скользнув в поля Девчонкою босой, Навстречу солнцу, что иссушит травы.
Нет настоящего. Полуденного зноя Не удержать сияющую ось.
Мы облачка Легчайшего покроя, Что исчезают в небе так внезапно.
2007
*** Спешу на птичьи острова С ручьями вместе по асфальту. Я распеваю гимны марту, Втянув ладони в рукава.
Там воробьиха из дупла Поет блаженно свои песни. И дом не кажется ей тесным! Хоть в нем не выправить крыла.
Ворона грузно с хриплым «кар» Сорвется вдруг с высокой ветки, Нарушив пение соседки, И плюх! – как в нотный ряд бекар.
2008 ____________ Владимир Эль И даже то, о чем не говоришь
* * *
За окном фонари погасили, За окном – начинается снег.
Я полночи бродил по квартире И курил ленинградский «Казбек».
И, возможно, на этом же месте Я стоял в позапрошлом году
И звонил заболевшей невесте, Обещал, с папиросой во рту,
Что весна снизойдёт непременно И наполнятся реки равнин…
И ни в чём не соврал, совершенно, Но сегодня я снова один.
* * *
Подруги – лишь тени любимой, Но в этаком царстве теней Мне всё-таки необходимо По-прежнему думать о ней.
Я буду дружить не со всеми, Мой выбор не очень богат, Но те, с кем проносится время, Разлуки со мной не хотят.
Однажды заступит другая На гулко пустующий трон И будет смеяться, нагая, Считать голубей и ворон.
Начнёт наблюдать за порядком И грусти моей не поймёт О том междуцарствии сладком, Которое тоже пройдёт.
* * *
Квадратное солнце взошло над Москвою, А я нарисую – зелёный квадрат!
Квадратное солнце плывёт над тобою – А я нарисую ночной виноград.
Добавлю в рисунок долины и кручи, А после добавлю потоки дождя…
И вскоре на небе появятся тучи, И солнце расправит прямые края.
* * *
Это будет другой Первомай. Непременно посыплется снег. Остановится чёрный трамвай. Увезёт сорок пять человек.
Ты коснёшься рукою стекла, Ты увидишь вечерний салют, И внезапные волны тепла Нас с тобой поцелуем замкнут.
И не будет ни окон, ни лиц, Только синий мерцающий фон, Словно нас в ускоритель частиц Занесло, а не в первый вагон.
И как только – один за одним – Пара встречных звонков прозвенит – Мир за окнами станет другим, И никто нам его не простит.
* * *
Над вокзалом вороны вьются, Под ногами сверкает слякоть. Ты стоишь под фонарным блюдцем. Ты готова вот-вот заплакать. Поздороваюсь с первым встречным И спрошу у него совета. Он не сможет сказать, конечно, Он и сам не нашёл ответа.
Хочешь – сумерки, хочешь – звёзды? Хочешь – пыльную быль вагона? Всё равно ничего не поздно, Если ты не ушла с перрона. Всё равно наше время – вечно, Как захочется – так и длится. Это только весна конечна. Это только снежок кружится.
* * *
Нечаянный дождик в начале шести Напомнит котёнку, что надо расти.
А мне не напомнит совсем ничего. Сегодня не будет дождя моего.
А завтра, возможно, случится гроза, И я, словно в детстве, закрою глаза,
И вспомню тебя на речном берегу – И мёртвые рыбы на каждом шагу.
* * *
Давным-давно, во времена слонов, Сверкающих на краешке комода, Я знал примерно три десятка слов, Но понимал весь мир без перевода.
Давно забыт младенческий язык, В нём нет нужды, он кажется напрасен Среди людей, к которым я привык, И мудрых книг, с которыми согласен.
Но иногда... Ах, это "иногда" ! – Мне кажется – я снова понимаю Идущие вдоль моря поезда И пёстрых рыб встревоженную стаю,
Ютящийся у берега камыш И силу притяжения земного... И даже то, о чём не говоришь. Последнее важнее остального.
____________
Владимир Перцев Музыкант Я вышел на берег, на синий волжский простор. На реке лёгкая зыбь, огненные блёстки. Даль за рекой как бы подёрнута дымкой, плывёт в голубоватом мареве, дрожит. Небольшой двухпалубный теплоход стоит у причала. Сверху мне видно, как он покоится, неподвижно лежит в изумрудной стеклянной воде, причаленный канатами. Чуть шевелится флаг на корме, над трубой, над чёрным её жерлом лёгкое парение. Поросший осочкой склон полого уходит вниз, к каменистому берегу. На мостках свободного ближнего причала сидят рыбаки в брезентовых куртках и сапогах. На набережной, в аллее пробегает лёгкий ветерок, шевеля густую почти чёрную листву древних лип, в которой вспыхивают яркие изумруды. Напротив причала у парапета стоит музыкант с саксофоном. Тёмное отрешённое лицо индейца и белые прямые волосы. Импровизирует. В кружку у его ног бросаю десятку, заговариваю: — Много получается за день, если не секрет? Отвечает скрипучим голосом, очень внятно, с расстановками, шутит не улыбаясь: — Не секрет, а коммерческая тайна. На хлеб хватает. Иногда с маслом. На стакан чая и бутерброд. — Ну это что, а штаны, а ботинки? — А секетхенд на что? Одежда из Европы. Правда, поношенная. Разговорившись, быстро находим общий язык. Он музыкант, я художник. Говорю, вздыхая: — Так мы из обносков не выберемся. Его морщинистое лицо с резкими складками от крыльев носа, не старое, а какое-то древнее, суровое, чуть вздрагивает, кончики узких губ змеятся. — Мы, россияне, не гордые. — Да уж чем гордиться?! А была ведь когда-то страна! Какие стройки! Космос осваивали. — И обосрались! Точнее сказать, просрали. Ты куришь? Давай по одной. Он бережно кладёт инструмент в футляр, который лежит здесь же, прямо на асфальте, щёлкает зажигалкой, зажмуривается затягиваясь. Саксофон сверкает на солнце, как обёрнутый в фольгу, лучится. — Учился где, – спрашиваю, – или так, от себя? — Я много где учился. — А чего тут стоишь? Вышибли? — Вышибли? – он невозмутим, в голосе ни удивления, ни раздражения, – Кому теперь нужен джаз? Только придуркам вроде меня. — Играй другое, посовременнее. Молчит, курит, потом нараспев цитирует: «я лучше в баре блядям буду подавать ананасовую воду». Ещё помолчав, добавляет: — То, что сейчас исполняют, вообще не музыка. Как-то я делал обработку Шнитке для одного знакомого музыканта, заглянул в партитуру – блядь такая! В общем – бедлам. Музыка – это консонанс, гармония. Нет, слуга покорный! Отстрельнув чинарик, берёт инструмент, играет. Отрешённо, хрипловато, с горчинкой. По аллее тихо, бесшумно проплывает «шестисотый», останавливается возле нас, блеснув капотом. Распахиваются одновременно все четыре дверцы и оттуда лезут здоровенные парни в белых рубашках и красных галстуках. Холёные такие ряхи. Руки в карманах. Один заговаривает, обращаясь к музыканту: — Послушай…те, как Вас? — Стас. – Невозмутимо отвечает тот. — Стас, у меня сегодня гости, небольшая компания… — Сто баксов. — Что? А-а, понял! Ладно, подруливай к семи. Он суёт Стасу визитку. Мягко хлопают дверцы и «шестисотый» отчаливает. — Ну вот и денежки.—говорю я. — Бывает. Хоть пожрать как следует. Как-то меня в Германии тамошний крутой, то ли граф, то ли кто, пригласил поиграть к себе в поместье. Сам привёз, сам отвёз. Ешь, пей чего хочешь. Договорились на сто пятьдесят евро, да ещё столько же в придачу дал. Полный такой, в очёчках. Руку тряс. Понравилось. Бывают и у них ценители, правда, редко. — Так ты в Германии был? — Я всю Европу прошёл с саксофоном, везде был. — А назад в Россию воротился? Не понравилось? — Не поверишь, сбежал. Не моё. Нет, они вежливые, дают неплохо. Работать, правда, только в отведённых местах, правила такие. Но тупари! Отклика нет. Зажрались. Равнодушные. — Наши лучше? — Конфорт любят, чтоб срать в огород не бегать и руки есть где помыть. — Это и мы не откажемся. — Музыка для них не драйв, а условие нормального пищеварения. Проходят, улыбаются. Однако, давай работать. Вон идут простые французские мужики, сейчас они нас озолотят. По аллее шествует группа иностранцев в сопровождении гида. — Иду проституировать, извини. И вдруг, обернувшись к проходящим мимо двум пожилым француженкам: — Девочки?! Интимно так. Те в недоумении оглядываются. И льётся музыка над волжскими просторами, над аллеями, над древним городком, утонувшим в зелени садов, огородов, в знойном июльском мареве.
Ловец человеков В городе туман, морось, днём горят фонари. Булыжная мостовая идёт под уклон, заворачивает в какой-то дворик с небольшим фонтанчиком. Присаживаюсь на узенькую скамеечку. Чаша фонтана суха, набита опавшей листвой. Из-за низкой ограды свешиваются тяжёлые тёмно-красные, почти чёрные розы. За туманом проступают очертания черепичных крыш. Тихо, безлюдно. Даже шум прибоя почти не различим. Сижу, съёжившись, засунув руки в карманы. Зябко, но уходить не хочется, чем-то это место притягивает. И вот как-то незаметно, бесшумно выныривает из тумана человек, обходит фонтан, косится в мою сторону, сворачивает к скамеечке. Лысый толстячёк, весь в джинсе, в хороших дорогих кроссовках, с небольшой, но объёмистой сумкой на плече. — Позволите ли? Улыбается. Голос мягкий, но не простодушный. Себе на уме господин. — Да бога ради. Сыро только и холодно. — Это ничего, это даже и кстати. Толстячок плюхается рядом, аккуратно устанавливает сумку. — Извините, что побеспокоил. Молчу. Любопытный тип. Совершает утренний моцион, или как я – бродяга, служитель муз? Минут пять сидим молча, как бы в беззвучном пространстве, и я начинаю уже различать нечто странное: как бы шорох мороси, стекание капель по стволам в саду. Внезапно происходит движение, показавшееся дико грубым, шершавым. — Позволите ли вопрос? Рядом сидящий господин смотрит на меня, скосив маленькие круглые глазки. — Да. — Вы, конечно, сыщик? Рассматриваю его внимательнее. Нет, не пьян, на сумасшедшего не похож, однако кто знает. В глазах озорной огонёк, кончики губ уползают в тонкую улыбочку. Улыбающийся колобок. — То есть? Что Вы хотите сказать? — То есть – сыщик?! Произнёс и молчит, смотрит, ждёт. — Это Вы почему же определили? По бороде? Думаете приклеенная? Хохотнул. — Нет, конечно, хотя борода тоже наводит... Впрочем, у Вас не борода и даже не бородка, а так, бородёнка. Такую и не приклеишь. А вот лицо особенное. — Какое же? Мне очень хочется вывернуться и посмотреть на своё лицо, даже глаза зачесались. — Я бы сказал – настороженное. Местные жители простодушнее, отдыхающие отдыхают, а Вы… — А я, стало быть, шпионю? — Вот именно. Наблюдаете. — На какую же разведку я работаю, по-вашему? — На какую? Я Вам скажу на какую. Вы сыщик для себя. Сыск у Вас не ремесло, а образ жизни, эстетика чувства. Озадачивающее заявление. Странный тип, однако. Экстрасенс-любитель или просто расположен пофилософствовать? — Кого же я выслеживаю? — Понятное дело кого – человеков. — Вот как! С какой же, однако, целью? — С целью питания. Колобок вдруг перестал улыбаться и сделался кровожаден. Так и впился в меня глазками. — Вы питаетесь душами людей, уважаемый! Даже жутковато стало. Я оглянулся. Но дворик пустынен. Туман кругом, морось. Листочки тихо падают на мостовую. — Почему же не кровью христианских младенцев? Произношу это, почему-то, понизив голос, с дурацкой улыбочкой. Он отстраняется, окидывает меня оценивающим взглядом. — Не хитрите, Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Я Вас выследил. Я, знаете ли, и сам… Тут он тоже понизил голос и заговорщески склонился ко мне. — Я тоже, да. Нам ли не понимать друг друга?! Потом откинулся, сложил на животе пухлые ручки, закрыл глаза и процитировал: «идите за мною и я сделаю вас ловцами человеков». И снова тихонько глянул на меня. — Поняли, ну? Артист разэтакий. Решаю подыграть. — Допустим. Что же дальше? Колобок расплылся в улыбке. —Вот и поговорим об охоте. Как два охотника. А? Не знаю, как Вы, а я всеяден. Люблю контрасты. Говорят в контрастах нет глубины, зато эффектно, выразительно. Вот представьте, сидит седой насупленный старик в окружении бесчисленных детей, внуков и правнуков, которым он давно потерял счёт. Патриарх. Почти выживший из ума, хмурый, ребячливо – капризный. В сущности, всем чужой, точнее от всех отчуждённый, зажившийся. Это мой трофей. Я нашёл его в одной горной деревушке. Или вот проститутка из портового городка. Голубоглазая девочка четырнадцати лет. С дряблыми грудями, истасканная, механически сыплющая матерщину, привычно-бесчувственно выполняющая свою каждодневную работу. И вместе с тем – наивная, смешливая, живущая в мире своей мечты, ждущая принца из-за моря, готовая поверить в любовь, в счастье. Ребёнок, кем-то беспощадно и навсегда обманутый, кинутый, как теперь говорят, но по простоте душевной, по духовной нищете не верящий в обман, не принимающий его. Или вот, возьмите – сельский сумасшедший. Сутулый, лопоухий, слюнявый, знающий только одно – выпрашивать, сухо, бесслёзно канючить. Без чувства, без мысли. Застывший в своём младенческом слабоумии. Окружён туристами, зеваками, приехавшими в известный монастырь. Обступили, смеются, поддразнивают: «Коля, хочешь денежку? Коля, покажи пьяную попадью». Коля и рад. Денежку жадно зажмёт в бугристой лапе. И пьяную попадью покажет. И спляшет. А потом сморщит старческое личико и загнусит. — Скажете, выродки? А вот и нет. Бездны духа. С удивлением, только что не раскрыв рот, смотрю на него. —Думаете, смешной старикашка, неврастеник? Я – художник. Понимаете? Художник с мировым именем. И цену себе знаю. Прошёл все круги. Меня не признавали, закрывали, запрещали, дискредитировали. У меня есть ученики, толпы поклонников и поклонниц. Я стою больших денег. Удивлены? Задаётесь вопросом, что я делаю в этой дыре? Охочусь, мой милый. Я охотник и мои угодья – весь мир. Меня интересует зверь-человек, его душа, которую он ловко или неумело прячет. Я работаю. Моя обычная норма – семьдесят два кадра в день. Семьдесят два мастерских выстрела. Но это, конечно, сырьё, не самоцель. — А, так Вы фотограф?! – догадываюсь с облегчением. Он вздыхает, снисходительно и печально. — Я художник, предпочитающий фотоаппарат этюднику, так скажем. И Вы, надо полагать, тоже художник? Ловец человеков? Не отпирайтесь, я знаю людей, я видел много лиц. — Может быть Вы и правы, – говорю в задумчивости, – только, всё же, я скорее ныряльщик, а не ловец. Ныряю на глубину и хватаю, что увижу, без всякой цели. — Это одно и то же, – перебивает он, – никто не знает, что откроется. Художник исследует бездну и становится её обитателем и хозяином. Он знает, и знание делает его хищником, охотником. — Как же Вы охотитесь? — Знание помогает мне найти жертву, выследить её. Сегодня я выследил Вас. — Где же ваше оружие? Или орудие? — Инструмент. Я выследил Вас, но Вы не можете быть моим трофеем. Вы сами охотник. — Табу? — Художник слишком сложен, непостижим. В нём чего-то больше, чем того требует окружающая обстановка. Он сам бездна и притом себя осознающая. Он помолчал. Потом порылся в нагрудном кармане, извлёк визитку, ручку, черкнул на обороте адрес гостиницы. — Я пробуду здесь ещё дней пять – семь. Заходите поболтать. Затем встал, или даже соскочил, повесил на плечо сумку и быстро пошёл туда, откуда пришёл, в морось, в туман. Села на ветку какая-то птичка, покосилась на меня блестящим глазком, пискнула и улетела. Ловец человеков? Ну что же, очень может быть. Я посидел ещё немного, потом встал, стряхнул с плеча жёлтый листок и пошёл по мостовой, по скользкому мокрому булыжнику. Вверх, в город. На охоту. ____________
Как голос тихого родника…
Видимо, именно тем, что чужды
|
||
|
Ярославское региональное отделение ООО СРП, 2009.
|
.jpg)
Господи!..
Ну приснилась бы лестница, ведущая ввысь, или дерево, полное плодов…
Так нет же! Снится самая обыкновенная мерзость: серый дощатый забор,
за ним – свалка, кильки в томате, палка копченой заплесневелой
колбасы… колбаса-то ещё ничего, её только горячей водой промыть, да
снова над огоньком поджарить – закуска что надо, деликатес… Однако
пахнет не колбасой, опять эта сволочь в лицо дышит. Ну, дождешься ты
у меня!
