Ярославское региональное отделение

общероссийской общественной организации

СОЮЗ РОССИЙСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

НАВИГАЦИЯ

• Главная

• О писателях

• Новые книги, публикации

• Новости, анонсы, объявления

• Критика, обсуждения

• Литературная страница

Архив

Архив 2011 г.

                       Н. Папоркова

Романтизм в поэзии К.В. Васильева и Н.С. Гоголева

     Романтизм как художественный метод и способ мировосприятия появился более двух столетий назад, но до сих пор для него так и не существует одного исчерпывающего и общепринятого определения. Сложность внутренней сущности романтизма заключается в его противоречивости и многогранности. При всей внешней узнаваемости, романтизм включает в себя множество разных течений. Так, немецкий романтизм больше тяготел к мистическим сторонам жизни, французский – к гражданским темам, английский же воспевал свободного и одинокого героя с его неповторимым внутренним миром.

    Впервые определение «романтический» появилось в Англии около середины  ХVII века для обозначения экстравагантных, фантастических и нереальных явлений. Столетие спустя это прилагательное стало практически синонимом слов «прекрасный», «безупречный», «совершенный» (относительно произведения – с точки зрения формы). Романтизм заново открыл природу, как свободное начало, дарующее жизнь всему сущему, категорию детства, как первозданный исток чистоты и мудрости, и стихию души, как вечный источник чувств, равный природным стихиям.  Три основные составляющие мирового романтизма: свобода, любовь и дорога. Свобода – как вечная философская категория, означающая возможность Божьего творения выбрать собственный путь и следовать ему. Любовь – как встреча двух бесконечно одиноких, и, в то же время, изначально родных душ в мире бесконечного одиночества. И дорога – как вечная метафора жизни и духовного состояния романтического героя в мире, как философская рифма и экзистенциальный синоним к слову «тревога», потому что поиск ответов на мучительные вопросы бытия возможен только в пути. При этом, путь вовсе не обязательно понимается как реальное перемещение в пространстве –  это может быть внутренний путь к Богу, к постижению смысла жизни, даже к пониманию собственной души и своего предназначения в мире.

    Русский романтизм – явление глубоко самобытное и неповторимое. Он существенно отличался от европейского. Русский романтизм представлен поэтами, совершенно не похожими друг на друга: В. А. Жуковским, А.С. Пушкиным (периода южной ссылки), Е.А. Баратынским, К.Ф. Рылеевым, М.Ю. Лермонтовым и др. Встречаются разнообразные романтические проявления и в творчестве поэтов Серебряного века, поскольку традиции романтизма оказались во многом близки этой эпохе. В настоящем времени романтических поэтов не так уж много. Среди них мы можем назвать двух наших земляков – поэтов Ярославской области К.В. Васильева (1955-2001) и Н.С. Гоголева (1948-2011). Совсем недавно эти два поэта были нашими современниками. Их больше нет с нами, но остались стихи, в которых продолжаются жизни, так рано прервавшиеся на земле.

    Почему можно назвать Константина Васильева и Николая Гоголева романтическими поэтами? На наш взгляд, романтизм в их поэзии – это не столько традиции и форма, сколько внутреннее состояние, присущее поэту иногда вне зависимости от эпохи, в которой он живет, а иногда и наперекор этой эпохе… Так утверждает в одном из своих стихотворений Константин Васильев: «Впрочем время мое не настало: /  время ждет не героя, - слугу. /  Наше время со мною не сродно. /  Низких истин постыдная тьма /  И дышать помешает свободно, /  И сведет незаметно с ума».  [1]

    Если же говорить именно об эпохе культурно-исторической, то поэтов разделяло не такое уж большое расстояние во времени.  Оба поэта пережили и советскую эпоху с ее идеалами и заблуждениями, и Перестройку с ее надеждами и их крушением, и начало текущей эпохи, принесшей кому-то успокоение, а кому-то – жестокое разочарование.  

    Приведенные ранее строки Константина Васильева вполне отчетливо иллюстрируют романтическое двоемирие: герой не совпадает с эпохой, он с горькой иронией констатирует свое отчуждение от нее. Строки Васильева родственны лермонтовской «Думе», в которой поэт выносит печальный приговор своей эпохе, не пытаясь его смягчить или оправдать.

    В другом стихотворении Константин Васильев вступает в диалог с Лермонтовым, вплетая в художественную ткань своего стихотворения известные строки: «Белеет парус одинокий /  в тумане моря голубом…» /  играют жизненные соки, /  хотя поставлен мир вверх дном. / Течет вода и ветер веет. /  Чертою горизонта за /  белеет парус мой, белеет… /  Душа поет, горят глаза! / И все меняется, как будто, /  столетье бури роковой – /  в нем нет покоя ни минуты, /  но вечный впереди покой. / И ощущенье роковое /  покоя – тем сильней оно, /  чем ниже небо грозовое, /  чем глубже золотое дно». [2]

    Образ паруса, белеющего в тумане моря голубом, после появления этих строк Лермонтова, стал романтическим символом, объединяющим категории свободы, дороги и одиночества. Одиночество – это обратная сторона любви и счастья, это состояние вечного отчаяния и вечной надежды, в котором романтический герой пребывает, словно вне времени и пространства. Философское наполнение строк «как будто в бурях есть покой» стало истоком для множества других вариаций, в том числе, на наш взгляд, и для строк Иннокентия Анненского: «И было мукою для них, что людям музыкой казалось» (Смычок и струны»), или: «Разве б петь, кружась, он перестал / Оттого, что петь нельзя, не мучась?» («Старая шарманка»). В приведенных здесь строках Константина Васильева мы видим яркий пример творческого диалога с Лермонтовым, когда не просто заимствуется мотив или тема, но получают новое художественное развитие лермонтовские образы паруса, бури, покоя, неба, морских волн. То есть, каждый лермонтовский образ-символ, явленный в стихотворении «Парус», раскрывается Васильевым в контексте его эпохи и его романтического мировоззрения.

    Таким образом, категории свободы и пути у Васильева не просто тесно связаны, но невозможны одна без другой: «Я точно не умру от легкомыслия: /  земная жизнь груба и тяжела. /  Пускай моя не выполнена миссия – / познать добро путём познанья зла, - /  пускай мои слова наилегчайшие /  под тяжестью своей изнемогли – /  суди меня, казни меня, но знай, что я /  шёл к небу роковым путём земли». [3]

    Как свойственно романтическому поэту, тема любви в творчестве Константина Васильева почти всегда связана с темой разлуки и одиночества, невозможности счастья или его краткости на земле: «Не миновать единственной утраты – /  утраты самого себя в тебе. /  Со мною снова ходишь до утра ты, /  ещё мы по одной идём тропе, /  идём – и пропадает за плечами /  То самое, чем живы мы ещё… /  То самое, что было между нами, - /  но мы с тобой идём – к плечу плечо. /  И между нами нету расстоянья, /  и между нами нету ничего! – /  …Я слышу до сих пор твоё дыханье, /  но ты давно не слышишь моего. [4]

    В поэзии Н.С. Гоголева эти романтические категории тоже являются ключевыми, но они представлены совсем иначе. Мотив дороги, пути, скитания так же является лейтмотивами его творчества. Один из любимых образов поэта – Тиль Уленшпигель, о котором говорится в одноименном стихотворении: «Вот он, вот он – бродяга, / Не скопивший за вечную жизнь / Ничего. /  Только фляга /  И шпага /  На боку у него». [5]

    Стихи Николая Гоголева насыщены разнообразными культурными ассоциациями, аллюзиями и реминисценциями: из мировой истории, мифологии, литературы. Вслед за своим любимым поэтом Серебряного века Николаем Гумилевым, он избирает путь творческого диалога с другими эпохами, с легендарными героями и, конечно, с любимыми поэтами.  Этот диалог почти всегда конкретен, в нем поэт открыт одновременно и настоящему, и той ушедшей эпохе, которая оживает в его стихах. В качестве примера приведем строки из стихотворения «Белый воин»:  «Ты воскликнешь: «Как вьюга гуляет над Волгой!» / Я скажу: «Не простой это вихрь – / На коне белоснежном промчался Георгий /  В белоснежных доспехах своих».  [6]

   А вот – начало стихотворения «Хафиз»: «Под копьями, направленными в спину, / Пришёл Хафиз к хромому властелину. / Был взгляд Тимура тяжелей меча, / Застывшего в руках у палача. [7]  («Хафиз»)

    Из стихотворения «Наталья Гончарова», посвященного известной художнице начала ХХ века:  «Значит так: Париж. Год – девятьсот четырнадцать. / Над лицом скуластым волосы, как нимб. / Хладнокровна, ну а сердце – чуть не выскочит: / Этот город для художников – Олимп!» [8]

    Именно романтические поэты так часто обращались к опыту других эпох, не находя в настоящем того, чего ищет и ждет мятежная душа. Это было свойственно и Лермонтову, и его предшественникам Байрону и Шелли, и романтическим поэтам Серебряного века. У Константина Васильева тоже есть множество стихотворений, в которых мы встречаем культурный диалог с другими эпохами, но в них мы видим больше сосредоточенности на внутреннем мире, тогда как в поэзии Гоголева – больше обращенности к конкретным историческим реалиям и деталям, больше историзма как такового, меньше символов и философских интерпретаций, больше эпоса.  

    Тема свободы у Николая Гоголева также является одной из самых важных тем, но интерпретируется она по-разному. В стихотворении «Великая французская» звучит извечная проблема свободы и ее цены в мире, свободы именно как гражданского и политического идеала, вдохновившего самых ранних романтиков: «Край века – время перемен. / Кровь хлещет на траву. / Восславлен доктор Гильотен / за «красную вдову». / (…) Такие странные дела: / в любые времена / свободе, чтоб не умерла, / людская смерть нужна. / Должно быть, через много лет / свобода, как сказал поэт, / придёт, обнажена... / Но тем, кто тщетно ждал рассвет, / она уж не нужна».[9]

    Горький итог последнего четверостишия не отменяет значимости свободы, а подтверждает трагичность земной жизни и борьбы за жизнь в мире, где неизбежна смерть.

    Но жизнь, как бы она ни была трагична, все-таки прекрасна, и страх смерти не должен быть сильнее, чем сама жизнь: «Но кони рвались вперёд, как птицы, / Нам избегать ли всеобщих бед? / Кавалергардам Аустерлица / Да будет вечно по двадцать лет! / Так раскрывай, смерть, свои объятья, / Одна на всех ты, но так нежна. / Земных подруг пусть долюбят братья - /  Кавалергарды Бородина»  [10]          

    Внутренняя свобода не оставляет лирического героя, она всегда с ним. Свобода совершать подвиги и ошибки, любить и страдать, постигать вечность и радоваться мгновениям счастья на земле.

    Тема любви в творчестве Николая Гоголева представлена так же многогранно, как это свойственно в целом его личности и его дарованию. Есть разные лики любви, есть и нежное родство душ, и роковая страсть, и вечный поиск идеала, родственный, опять же, лирике Гумилева: «Я - одно крыло, ты - другое, / Значит, вместе мы можем летать». [11]                        

     «Губы милые целую, опьянён. / Я запутался среди иных времён. / Облеку, воспеть рискуя, / Губы милой – мой канон и мой закон!»[12] (Рондо)

     И одиночество, как печальный негласный закон жизни романтического поэта, который порой оказывается непобедим даже самой сильной любовью: «Белый Принц - у него своя вера и жизнь с ней в согласьи. / Верит он, что крепка паутинки рюносковой нить. / Белый Принц никогда и ни с кем не мечтает о счастьи, / Знает он: за него слишком дорого надо платить».  (Белый принц) [13]

    Но это вовсе не означает, что мечта о родной душе, верной и любящей, несбыточна и напрасна. Романтический герой не может представить своей жизни без любви: «Ты сегодня опять от меня далека, / летний вечер над Волгой угас. / Снятся волосы цвета речного песка / над волною нахлынувших глаз. // Я гляжу на тебя, не могу наглядеться. / Неужели держать скоро путь мне опять / на маяк, где горит твоё верное сердце, / за ревущим прибоем тот берег искать? // Наклонившись, ты пряди откинешь с виска, / уберешь, разделившие нас / непослушные струйки речного песка / от лица, и от губ, и от глаз. // То прилив, то отлив. То в мерцаньях, то в тенях. / Вот же берег, как нужен я здесь! / Ты над выплывшим мною стоишь на коленях, / улыбаясь тому, что я есть. [14]

    Таким образом, если рассматривать особенности романтизма в поэзии К.В. Васильева и Н.С. Гоголева, мы приходим к следующим выводам. Категория дороги, свободы, любви, темы природы, музыки, антитезы неба и земли, света и тьмы, понимания и одиночества, страдания и счастья, вечности и земной жизни, добра и зла – это то, что объединяет двух поэтов в контексте их романтического мировосприятия.

    Что же их разъединяет? Ощущение легкости бытия, присущее лирическому герою Николая Гоголева, его оптимизм, готовность переменить жизнь, без сомнений броситься навстречу увлекательным приключениям – и философский, углубленный во внутренний мир, более приближенный к байроническому и лермонтовскому, романтизм Константина Васильева. Конечно, лирическому герою Васильева не чужды ни улыбка, ни самоирония, но так часто в них видится оттенок печали, горечи, так часто эта улыбка представляется нам как способ защиты от бесконечно глубокого страдания…

    Художественное мировоззрение Гоголева ближе к романтизму поэтов Серебряного века, уже переосмысленному и оттого насыщенному разными культурными ассоциациями, не чуждому игры и легкости. При этом лирический герой стихотворений Гоголева всегда искренен и открыт, он никогда не заменяет настоящую, сложную жизнь легкомысленной веселой игрою.  Но, вновь вспоминая Н.С. Гумилева, вспомним и его путь конквистадора, путь искателя жемчугов. Если сравнивать такой способ мировосприятия с лермонтовским, то Гоголеву ближе именно Гумилев, а Васильеву – Лермонтов.  Хотя, повторим,  в романтизме Васильева намного больше иронии и самоиронии, свойственной более поздним эпохам.

    Экзотичность сюжетов, разнообразные мотивы странствия, дороги, моря, паруса, ветра, любви, весны, торжества жизни, смелости, неограниченности в пространстве и времени, бесстрашных и неостановимых душевных порывов – все это отличает лирику Николая Гоголева и его романтическое мировоззрение.

    Романтизм Константина Васильева отличает большая степень  углубленности и погруженности во внутренний мир, мотивы одиночества, разлада с миром, страдания в любви, непонимания, философская концепция «двоемирия», свойственная  романтическим поэтам ХIХ века намного в большей степени, чем поэтам ХХ века.

    Таким образом, мы видим, что романтизм Николая Гоголева является более экстравертным (открытым во внешний мир), а романтизм Константина Васильева – более интровертным (обращенный во внутренний мир). И если говорить собственно о романтических традициях, то в творчестве Гоголева мы находим больше романтических традиций Николая Гумилева и даже, может быть, отчасти – поэтов-декабристов, а в творчестве Васильева – Жуковского, Лермонтова, Боратынского, Байрона, Шелли, из ХХ века – Верлена, Бодлера, Блока, Георгия Иванова.  Но мы лишь обозначили более сильные, на наш взгляд, «родственные связи», и это вовсе не означает, что в творчестве Гоголева нет лермонтовских, а в творчестве Васильева – гумилевских «отзвуков».

    Сравним два стихотворения – Константина Васильева и Николая Гоголева, в которых оба поэта представляют завершение земного пути. Вот стихотворение Константина Васильева:   «Я, вероятно, не верю / в то, что надолго уйду. / Настежь раскрытые двери… / Дом мой у всех на виду. / Дом принимает любого. / Дом будет долго стоять. / Может вернусь из былого, / или в былое опять… / Может, мой друг незнакомый / в доме моём отдохнёт. / Может, бродяга бездомный / не стороною пройдёт… / Будут скрипеть половицы, / под каблуками скрипеть… / Будут весёлые птицы –  / зяблики, славки, синицы / петь, невзирая на лица, -  / звонко за окнами петь». [15]

    Эти строки оказались пророческими. Так же, как строки Николая Гоголева:  «Когда мне будет столько лет, /  Что я уеду жить в деревню, / Мне вдруг привидится просвет /  Среди поваленных деревьев. /  В подлунном мире буду я /  Надежно всеми позабытым, /  И быта гнет и бытия /  Презрю. Отстану от событий. /  В джинсовый облачен стихарь, /  При деле, как в пустыне страус, /  В страну далекого стиха /  Вернусь. И навсегда останусь». [16]

    Родство этих двух стихотворений ощутимо не только на уровне образов и философского содержания, но и на уровне поэтической музыки и даже ритмики (сходство медитативных интонаций трехстопного дактиля и четырехстопного ямба). При этом важно, что для лирического героя Константина Васильева категория дома важнее, чем для героя Гоголева. В стихотворении Гоголева ничего не говорится о доме, а говорится лишь о месте, избранном для последнего приюта, которым является безымянная, не конкретная деревня. Деревня по степени свободы и естественности жизни противопоставляется городской цивилизации, которая постоянно призывает поэта к жертве, и далеко не всегда «священной» - к жертве для привычной повседневной суеты – свободой, творчеством, временем жизни, уединением, которое так важно для него. Мечта вернуться «в страну далекого стиха»  и «навсегда остаться» в ней говорит о стремлении поэта к вечным «свободе и покою», которых искал Лермонтов, предчувствуя свою скорую гибель. Нечто родственное лермонтовскому стихотворению «Выхожу один я на дорогу» мы находим в двух приведенных стихотворениях. У каждого поэта свой путь – и земной, и небесный…  Но они живут на одной земле, дышат одним воздухом и уходят в одну вечность…

    В начале статьи мы рассматривали стихотворение Константина Васильева, в ко-тором звучит творческий диалог с М.Ю. Лермонтовым. Завершим же наше размы-шление замечательным стихотворением Николая Гоголева, в котором образ Лермон-това,  соединившего так рано свою жизнь с вечностью, является символом самой поэзии… для всех романтических поэтов: «Тысячелетний стихотворный пласт – / И белого листа немая плаха. / Поэзия – немыслимый контраст, / Как Лермонтова красная рубаха. // Кристаллами застывшие слова / Не сделают пленительней химеру. / Поэзия ошибками права, / Как глупость – стать к дуэльному барьеру. // Нежданною является строка, / Но в ожидании – прошла эпоха. / Поэзия – она всегда легка, / Как три последних лермонтовских вздоха».  (Поэзия) [17]

Ярославское региональное отделение ООО СРП, 2009.