|
НАВИГАЦИЯ
|
В июле
2021 года в Ярославле прошёл Второй фестиваль современной поэзии,
приуроченный к 200-летию со дня рождения Н.А. Некрасова. Вашему
вниманию представлена избранная подборка стихотворений некоторых
авторов-победителей.
Борис Скотневский
г. Тольятти, Союз российских писателей
МОРОЗ
В. Я. Курбатову
Славный денек по российским понятьям, —
Холодно, правда, и птицам, и братьям
Меньшим, и людям, что водки не пьют.
Только не мне, потому что я в форме, —
Тяпнул по самой умеренной норме —
И на душе, и в округе уют.
Экий мороз, — не опишешь словами, —
Снег не скрипит, а визжит под ногами,
Солнце, но дымкой подернута даль —
Это вода замерзает живая
В воздухе остром, как сталь ножевая
Тонкая, ломкая, стылая сталь.
Зябнут и щеки, и уши, и зубы,
Пара густого косматые клубы —
Даже дыхания не утаишь.
Каждое слово суть облачко дыма,
С губ соскользнувшее неповторимо
И отлетевшее в белую тишь.
Экий мороз, — и томит, и кусает.
Даже не верится в то, что оттает
Почва родимая в теплых лучах,
В то, что трава молодая пробьется,
В то, что живая вода засмеется
В синих, веселых, весенних ручьях.
Славный денек по понятьям российским,
Холодно, правда, далеким и близким.
Вот и меня пробирает всерьез.
Вот и меня достает понемногу.
Вот я терпенье зову на подмогу, —
Тру деревянные щеки и нос.
Только по мне упоительный холод, —
Слышать, как снег оглушительно молод,
Видеть, что дым вертикальней трубы.
И понимать, что тепло неизбежно,
И обнимать свою Родину нежно,
И согреваться от каждой судьбы.
ПАМЯТИ ПОЭТА
Погиб поэт!
Опять?! Опять…
И на устах его печать,
И мгла его невеста.
С такой отъявленной тоской, —
Между Уралом и Москвой
Ей не хватило места.
Взлетел он в рай?
А может, в ад,
Сошел,
шатаясь,
наугад
С петлей или наганом.
Он словом к музыке привык, —
Что русский сделал ты, язык,
С еврейским мальчуганом.
Что сделала родная ширь
Во весь Урал, во всю Сибирь
Продутая до свиста, —
Но разве ж виновата даль,
Когда душе мила печаль,
А счастье ненавистно.
И родилась такая боль,
Что не помог ни алкоголь,
Ни женщина, ни слава…
Течет-течет река Исеть;
А что такое жизнь и смерть
Мы представляем слабо.
И здесь у края бытия
Мерцает лампочка твоя
В каких-то нежных ваттах.
А ты летишь сухим листом, —
И виноватых нету в том,
Нет в мире виноватых.
Виновных в нашей боли нет,
И в этом может быть ответ
На все, — мы дышим кровью.
Хоть прекословь, хоть сквернословь —
В боль превращается любовь,
Чтоб снова стать любовью.
Погиб поэт, что на Руси —
Не новость. Господи спаси!
Печаль не терпит крика…
Зато над каждою душой
Он нынче дождик небольшой,
И тайна.
И музыка.
Геннадий Калашников
г. Москва, Союз российских писателей
* * *
Дно колодца мерцает, дробится – то ли
зеркало, то ли глаз кита, на спине которого лежит Земля.
Дом стоит на пригорке, за перелеском пустое поле
да бурун облаков от проплывшего небесного корабля.
Спорят с ветром деревья, вскипают и даже,
выворачивая листву, переиначивают свое естество.
Весь набор: свет и тень, необходимые для пейзажа,
как и прочие - крупные и мелкие - части его.
Циферблат небосвода всегда педантично точен:
по-имперски безлик, облаков принимая парад.
Здесь подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,
ибо точен и сух небосвода слепой циферблат.
Это бездны следы, на лазури ее отпечатки,
это вечности цепкий, недвижно-внимательный взгляд.
Сохраняется все на фасетчатой влажной сетчатке:
никуда не уйдешь, никогда не вернешься назад.
Неподвижно плывут облака, циферблат никогда не проснется,
дом стоит на пригорке, и в этом какой-то расчет.
А река под горой и вода в подземелье колодца
все течет, Гераклит, все течет и течет, и течет.
MILLENNIUM
Что молчишь? Или октябрь к тебе не строг,
кутающий леса в лохмотья тумана и прорехи ветра?
Он трубит в свой медный, холодный, тяжелый рог
с точностью камертона, отчетливостью метронома, выверенностью метра.
Это его медленный, в нитях паутины, день встает
с горизонтом в глубоких зарубках и заплывших метах,
это его вода глядит сквозь тонкий, прозрачный лед,
щурясь то ли от избытка, то ли от недостатка света.
Это его волчьи в прозелень прямые глаза
смотрят с опушки и мелькают в сырой чаще.
Под этим взглядом уснула, взмахнув крылом слюдяным, стрекоза,
захлебнувшись воздухом и осиновым дымом горчащим.
Я живу в октябре, и он ко мне не суров,
он повернут ко мне разноцветною призмой света,
он слепит лучом, согревает теплом костров,
и пока не туже и не уже золотые его тенета.
Он коснется птичьим пером опущенных век,
у него новостей и известий разноцветный шуршащий ворох …
На тяжелой оси повернулся день, повернулся век,
и в стеклянных часах пересыпался сухой осторожный порох.
* * *
Пока еще не лег на снег последний вечер,
пока еще ледок прихватывает след,
остановись со мной, мой самый первый встречный,
поговорим, - пока и воздух есть, и свет.
Пускай в морозный день восходят наши души,
в извечном их родстве свой обретая путь.
Так говорить легко, легко молчать и слушать,
слова находят плоть и раскрывают суть.
За время, что займет случайная беседа,
неуловимо день изменит свой узор,
здесь места больше нет, исчезли мы бесследно,
но в воздухе пустом все длится разговор.
* * *
Я не знаю: не сплю или все же уснул,
если сплю, то тогда мне снится
чистая, как поле под Тулой, страница,
если сплю, то к столу притулился стул и больше не шевелится.
Это комната. У столов и стульев нрав и повадки угрюмы,
не то – буфет, с его перезвоном рюмок,
или комод, где ты сберегла
ворох пестрого барахла.
Если сплю, то ни хмур, ни весел,
по широкой реке в лодке плыву без весел.
По реке в лодке – впрочем, я и не против, -
ни хмур, ни весел. Скорее - по, чем – против
течения. Дремлю, сидя у трапа на чемодане,
я покинул комнату, и, едва переведя дух,
вещи начали говорить о том, о чем никогда не
решались при мне говорить вслух.
А на реке крякает селезень, зудит слепень, молчит слизень,
так, словно талой воды набрал полон рот,
и здесь даже самая точная мысль о жизни
отражается и становится мыслью наоборот.
Мысль о жизни вручную перемалывает время в деньги,
по сторонам не смотрит, сама собой до краев полна,
и о том, что бессонница - это modus vivendi,
ей расскажет флора, растущая в урочищах и по обочинам сна:
валериана, шалфей, зверобой, пустырник,
окопник, сабельник, мак-пустоцвет не в счет,
иван-чай, цикорий, укроп и любой кустарник
распаривается, заваривается, настаивается и идет в ход,
шелестит в изголовье, шуршит в изножье,
ночной птице и всяческой фауне дает приют.
А река все течет, передергивая озябшей кожей,
меньшие братья пищевые цепочки куют.
Ладно, пусть волки хвастаются, хвастаются, хвастаются клыками,
Пусть ворон точит, точит, точит свой клюв о камень,
А ты, ночная птица, сипи, сипи, сипи:
Гена, не спи не спи не спи не спи…
Евгений Каминский
г. Санкт-Петербург, Союз писателей Санкт-Петербурга и Союз
российских писателей
ТРИПТИХ
1
Не помню, чтоб рвался к свободе за сорок морей.
И даже когда здесь давил нас антихрист, нахрапист,
я шел от свободы, зовущейся грозно Хорей,
к свободе, носящей печальное имя Анапест.
А если и думал бежать, свою долю кляня,
брал в руки цилиндр, то оттуда вдруг — заяц и птица!
Спасибо Господь без прикрас открывал мне меня,
и, глядя окрест, я уже не дерзал откреститься…
Лишь в этих пределах, где черное море скорбей,
ознобный восторг перед небом не ведал предела…
Что, скажешь, не дело — смешаться с толпой голубей
и крохи клевать, не заботясь? — Великое дело!
Но самое важное в этом вопросе, поверь,
у неба глаголы вымаливать, дышишь покамест…
Пока, спохватившись, за горло не взял тебя зверь,
чтоб вырвать из сердца с корнями Хорей и Анапест…
2
Если дерево всякого нрав узнают по плодам,
то как родину мне понимать в современном формате?
Я ее ненавидеть бы должен. Но жизнь ведь отдам
за калитку, скрипящую жальче, чем скрипка Амати.
Наверху — чур меня! — что за чуди расселись теперь?
Как отважилась править бескрайним варягов орава?!
Нет, с дремучими этими: Юрьевец, Вычегда, Тверь —
и суровые ангелы еле справляются, право.
Что за мода пошла на порок и в степи, и в тайге,
на пустую манеру молоть языком моложаво?
Иль нужда с латинянами быть на короткой ноге
выше правды оплаченной кровью твоею, держава?
Чем со всеми быть в стае, уж лучше одной — против ста.
Ибо тем ничего не престало страшиться на свете,
кто, быть может, и жив лишь затем, чтоб стоять за Христа,
с сожалением глядя в глаза удивленной планете.
3
На державу скорбей, на бурьяном поросшую, вскоре,
на плывущую эту во мраке времен наугад,
неизбежное утро надвинется с миром, как море
на кренящийся круто, волною разбитый фрегат.
И тогда комендоров, стрелявших прямою наводкой
по обителям горним и сгнивших в бесславии уж,
Бог восставит из праха (хотя бы из хлеба и водки!)
для последнего плача средь моря загубленных душ.
Как из грешника, впавшего в жгучую воду крещенья,
вдруг выходит пророк, чтоб к народам направить стопы,
так и целый народ, переросший желание мщенья,
не вмещается больше в дешевые рамки толпы.
Научаясь моленью до пота кровавого, снова
постигая глагол возлюби и шепча: не убей! —
видит свет нестерпимый он грозно встающего Слова
над бурьяном могил, над бескрайней державой скорбей.
***
Открыта к Богу высь. Мне б, белого налива
хрустя снежком, пройтись до Финского залива.
Чтоб в шапке фонаря охапки пчёл мохнатых.
И, честно говоря, чтоб жить в семидесятых,
где Витя-эмбрион от счастья рвёт тальянку,
где денег миллион в кармане на гулянку.
Где всё ещё – с ноля. И все ещё – святые…
И свет – из хрусталя, и души – золотые.
И право – в ересь впасть и выйти из шинели…
Где мы такую власть над пропастью имели!
Простая пара крыл – не бог весть что… И всё же
я тоже с вами плыл средь вечности, о Боже!
***
Вот теперь и свершается всё, что писал Богослов
для таких вот, как ты, в жизнь упрямо влюблённых ослов,
гордо мнящих себя здесь не глиной, а чем-то иным,
разрывающихся между горним в себе и земным.
Нелегко отцепиться тому, кто приписан уже,
даже если попутчик он иль подпоручик Киже.
Это подлое время и город над вольной Невой,
подловив, повязало системой своей корневой.
И в саду с Аполлоном, и возле Ростральных колонн,
даже в зале колонном ты связан, как Лаокоон,
и не больно так душу твою пьёт унынья паук,
равнодушно иглой протыкая, как доктор наук.
Молодцу-страстотерпцу мясцо подавай, а не сныть,
молодится старуха, ища здесь, кого совратить,
правды знать не желает ни голь записная, ни знать…
И антихрист глядит, не идут ли на царствие звать.
Ирина Кудряшова
г. Владимир, Союз российских писателей
ВОКЗАЛЬНЫЙ СПУСК
Я твёрдо маршрут этот знала
Лет если не с трёх, так с пяти.
Доехать до спуска к вокзалу,
А после под аркой пройти,
И лестницей вниз, и налево.
Там домик, второй от угла.
Старушка в нём, старая дева,
Моя няня Лёля жила.
Её жениха расстреляли
Во время гражданской в Крыму.
Жила она в полуподвале,
Верна жениху своему.
Жильё чистотою сияло,
А печка в углу – белизной.
И были тверды от крахмала
Салфеточки вязки ручной.
Она большей частью молчала.
Лишь спросит с улыбкой: «Чайку?»
Когда же я с места вставала,
«Ведь вот погостила как мало!» –
Всегда сокрушалась...
Клюку
Брала и меня провожала.
Тихонечко шли мы вдвоём
До лестницы – спуска к вокзалу.
Она для неё представляла
Непреодолимый подъём.
Взбегая по лестнице шаткой,
Я знала, что машет вослед
Она мне. И крестит украдкой.
Лет тридцать уже её нет.
Есть новое зданье вокзала,
Дом новый, второй от угла,
Бетонною лестница стала
(А раньше дощатой была).
Но вверх по ней старым маршрутом
Иду я с любовью такой,
Как будто бы Лёля внизу там.
И крестит, и машет рукой.
Анна Арканина
г. Москва, Союз российских писателей
* * *
Я тут стою пока не замела
зима моё сбегающее детство –
по тропке птичьей вниз и до угла,
до переулка с надписью «Советский».
Я тут стою уже который час,
звенят и возвращаются тревоги;
забытая мелодия для нас,
застиранное небо у дороги.
Одной рукой, почти что без рывка,
я отпускаю тех, кто были нами,
как ласково спускают с поводка
щенка в безлюдном месте за домами.
Куда я шла, и почему стою
на воздухе обветренном, наждачном?
На жердочке качаюсь, на краю,
считая звёзд рассыпанную сдачу.
НИ СЛОВА ОБ ОСЕНИ
Можно остановиться,
смотреть на свет –
тонкий, прозрачнее маминой лёгкой шали,
слушать, как пузырится в саду ранет,
время застиранное ветшает.
Будто бы резкость наводишь – вот
прошлое в оптике проступает:
сын-первоклассник из школы вчера идёт
и по пути из курточки вырастает.
Пауза виснет в тёмном углу двора.
Форточка хлопает, воздух глотая пресный.
Каплет ритмично (как не устанет?) кран.
Завтра, вчера, сегодня,
сейчас и присно...
* * *
Истончается осени профиль,
чуть острее и жилистей век,
будем пить свежесваренный кофе
и грустить по опавшей листве.
Будем жить без оглядки на случай,
легковесное время губя,
и смотреть, как червлёная туча
все заметней уходит в себя.
Как прижмётся дитё и заплачет,
в материнский уткнувшись подол.
Просто маленький плачущий мальчик.
Просто детские слёзы с водой.
Просто случай прижаться и слушать,
растревоженный гомон ворон.
Никогда будто не было лучше
изумленных редеющих крон.
ПРИЁМ-ПРИЁМ
Выходишь из дома разут-разиня:
«Привет, дед Пихто, здравствуй, бабушка Зина».
Говоришь, а они смотрят в тебя насквозь,
и дед с сапога грязь сбивает о трость.
Чувствуешь, как время неумолимо –
красавицей, говорят, была бабка Зина.
А теперь смотрит глазами белёсыми в пуп земли
и шепчет всё время: «Прибери меня, прибери».
И стоишь вроде рядом, а вроде бы далеко,
и не знаешь, по ком же звенит тишина, по ком,
и зачем выходил из дома-бом-бом –
дурак дураком.
И слышится тебе – кто ты, кто ты?
…Вот вера твоя, вот слюдяные соты
и слова, тягучие на просвет.
А больше ничего-то, поймёшь,
у тебя и нет.
Сорвёшь подорожник, прибитый с утра дождём,
и крикнешь, кому – не знаешь: «Прием-приём!»
* * *
…А если что и случится с нами
в копилке жизни – в коробочке с чудесами,
то это будет всего лишь время –
сыпучее, легковесное, древнее.
Смотрит на время собака с велюровыми ушами:
оно течёт, ничего ему не мешает.
Будь что будет, – думает кот, говорит Бог.
Нет времени, понимает собака.
Один песок.
Виктор Есипов
г. Москва, Союз российских писателей
* * *
Петарды новогодние
взрывались не вчера ль?
С морозом снег сегодня и
кончается февраль.
Как быстро время движется,
промедлишь – не догнать!
Как слышится, так пишется
в заветную тетрадь.
Стоят окоченелые,
но помнят о весне
берёзы чёрно-белые
на снежной белизне.
* * *
Сонмы белых мух закружат скоро,
ну а там, глядишь, и Новый год,
жёлудем зеленым светофора
освящён по зебре переход.
Без листвы рогатые, как лоси,
исподлобья смотрят тополя,
отраженья в окнах ловит осень,
листьями опавшими пыля.
Жизни с горки катится телега,
утекает время между строк,
широко распахнутое небо
в сузившийся втянуто зрачок…
* * *
Когда сосед мой на досуге
врубает твист иль ча-ча-ча,
брожу с собакой по округе,
под нос созвучья бормоча.
Дерзаю местные картины
на память воссоздать в словах:
ряды лиловые люпина
в полузаброшенных полях,
гигантской ели контур строгий,
над ухом пенье комарья,
как сныть белеет вдоль дороги
сквозь сумрак гаснущего дня…
* * *
Не слышно пенья в липах поределых,
стучит осенний дождик по зонту,
а лебеди – два черных и два белых –
легко скользят по сонному пруду.
Последнюю листву роняет ясень,
невдалеке Садовая шумит...
А выгиб шеи дивен и опасен,
как акробатки цирковой кульбит.
Живет другим осенняя столица,
в машинном ветре крутятся листы,
кому нужна возвышенная птица,
бесцельной воплощенье красоты?
Знакомый сквер сырой листвой завален,
тоску наводит ряд пустых скамей.
Мне говорят: «Твой стих не социален!» –
а я смотрю, смотрю на лебедей...
1976
ЦВЕТЕНЬЕ СИРЕНИ
Б. Сарнову
Довольно нам биться над темной строкой,
закроем с тесемками папку,
возьмем да в стеклянную банку с водой
нарежем сирени охапку!
Сиреневый дух,
как почетный эскорт,
по дому пройдет за букетом, -
хоть грудью вдыхай,
хоть пищи натюрморт,
хоть смейся, застигнутый летом.
А, может, не нужно ни вздохов, ни слов,
а зорко прицелясь глазами,
найти среди тьмы симметричных цветков
счастливый, с пятью лепестками?
Нам эта забава известна давно,
как, впрочем, известна досада.
А счастье?.. Распахнуто настежь окно,
И свежестью тянет из сада.
* * *
Г. Калашникову
Живешь как можешь, пишешь как поется –
без выкрутас, сработанных хитро,
но вдруг замрешь в потемках у колодца,
забыв, что в воду шлепнулось ведро.
Ночную даль окинешь жадным взглядом,
и убоишься собственных словес –
так величавы ели над оврагом
так трепетно мерцание небес…
|
Литературная
страница