 |
 Ярославское региональное отделение общероссийской общественной организации СОЮЗ РОССИЙСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ |
||
|
НАВИГАЦИЯ
|
<Маленькие рецензии>
С МЕЧТОЙ О ЖИЗНИ
НАЛЕГКЕ
<…>
Владимир Поваров – поэт,
высказывающийся исповедально, а это всегда чревато ответной
усмешливостью и плевками в душу. Тем не менее, фальшивить он не
желает.
Что мне нужно? Четыре
угла:
«Пятый угол» оказывается
привычным четвёртым, который и искать не надо, на него постоянно
натыкаешься сам, не в силах найти себя в иных измерениях, не живя
своей жизнью, а играя чужие роли: «Мы все играем чьи-то роли, / На
небо глядя иль в окно…» – не живя рассудочно, чуя несовершенство
души и духовную нищету, будучи «выдворен из рая» в броуновское
движение непредсказуемой жизни, ещё недавно охваченной тягучей
дрёмой и потому более располагавшей к душевности и доброте, но
теперь набирающей стремительность сшибок и всплесков, мельтешения и
перемешивания всего и вся и потому становящейся чуждой
неторопливости нематериальных постижений и накоплений.
А как хотел бы жить
лирический герой Владимира Поварова в одухотворённом
пространстве-времени инобытия?
Я хотел бы работать на
чёрной реке,
И даже вера уже не может
спасти в этой ужасающей мелочности, в этой скверне-суете людей и
дверей, причём не только светских, но и церковных! <…> «Я удаляюсь в
одиночество, Где нет религий и церквей. / Где только смутное
прозрение Или сомнений пелена, Где только в вере есть спасение... Но
кто же скажет в чем она.» А куда же ещё можно удалиться, где, если
не спастись, то хотя бы перевести дух, прийти в себя? В церкви? Ах,
если бы, если бы, но церковь нынче сама больна, в ней всё то же наше
больное мельтешение и мелочность бытия, и у большинства туда
приходящих нет первоначальных сил прорваться сквозь рутину и
условность обряда к Духу живу! ____________ ПРЕОДОЛЕНИЕ – ТВОРЧЕСТВОМ («Рыбинская правда», №11(90) 4 июня 2014 г.) Леонид Советников утвердился в ярославской поэзии как-то незаметно, но прочно. В Рыбинске его имя звучало уже с конца 1980-ых. Сначала были публикации в газете, затем в коллективных сборниках и альманахах, потом первые тоненькие книжки «Келья с калейдоскопом» и «Под небом севера…». Писал он неторопливо, и очевидно то, что каждое стихотворение не было случайным. В середине 1990-ых рыбинца приняли в Союз российских писателей. О творчестве состоявшегося поэта всегда говорить непросто, поскольку стихи становятся жизнью. Читатель, знакомый с Леонидом Советниковым лично, едва ли осознаёт, какая у автора нелёгкая, даже трагическая, судьба. Он пережил тяжелейшую физическую и, конечно, в связи с этим, душевную травму. Была даже в его жизни и смерть – клиническая, как её называют. Когда человек оказывается в такой ситуации, о стихах ли думать? Сначала надо обрести себя в новой реальности. А потом пришла ОНА – поэзия, возможно, ниспосланная свыше для полного спасения. Стихи могли быть другими, стоило настроиться на болезненную ноту своих страданий. Но это, наверное, стало бы не тропинкой к жизни, а дорогой в никуда. Леонид Советников интуитивно или осмысленно пошёл по иному пути. И здоровый человек может заузить свой мир до невозможности, а ограниченные физически люди нередко расширяют духовное пространство до неограниченных пределов. В третьей книге поэта «Спящий куст», изданной к 50-летию автора, собраны его лучшие стихи. Основные качества поэзии Леонида Советникова: сочетание в образной системе ассоциаций от повседневной жизни и от мировой культуры. В стихах библейская тематика, перекличка с «серебряным веком», античной и западной поэзией и эпические мотивы: «Печальная дорога в Вифлеем…», «Локон вила Лорелея…», «Весело скалятся бедные Йорики…», « У каждого из нас своя Итака…». Здесь много знакомых исторических имён, географических ссылок. Но всё-таки стихи Леонида Советникова пронизаны истинно русским мироощущением: нежностью, теплотой, близостью к природе. Это понятно многим: Клубок покатился… Мурлычет кошка, Об руку трётся, глаза прикрыв. А в комнате – солнечная дорожка И тишины золотой налив. <…> Просто, ёмко, душевно – мир домашнего уюта, без которого весь огромный мир холоден и пуст. Для человека, большую часть жизни вынужденного находиться в пределах квартиры, чувства при общении с природой особые. Для кого-то обычное и каждодневное, для Леонида Советникова становится явлением. Одно из таких стихотворений называется «Я выйду из дома». <…> Я выйду из дома в зелёные пятна Дрожащей листвы и скользящей травы, Как Ной выходил. Брéдя мхом и болотом, Резучей осокой, колючим осотом И счастьем, с каким не сыскать головы. А если он выходит из дома, то душа готова обняться со всем, касающимся её, от бабочек до облаков. И образы живой природы свежи и запоминаются: «сирень, как девушка, упруга», «волн валки», «галочья стая, звучанья полна», «звёздный ракушечник». Боль всё-таки прорывается в стихи, иногда, наверное, непроизвольно: «Лишь одиночество, лишь старость, Порой впадающая в детство, – Вот всё, что в будущем осталось И никуда не может деться», «Душный век, бездушный – следом. В келье мне мирской не спится… Мёртвым был и жив доныне!» Таких строк в книге немало. И ещё – постоянное присутствие окна. Это и окно в мир, и, в то же время, неизбежный фактор «оконной узды»: «Луч, стеклом окна задет…», «… И веет холодом от окон…», «Заплакан лёд на стёклах окон…». Есть и прямые, откровенные строки о наболевшем: <…> Пусть небо моё дважды перекрестил Крест рамы в осаде ветров – Родное! – почти уместилось в горсти, Как самый большой из даров. И главное здесь не то, что родное «почти уместилось в горнсти», а то, что оно есть и даёт силы жить и творить. А в стихотворении «Убогие» поэт говорит не только о своей боли, но и о боли многих, таких же, как он. Здесь же звучит и приговор людскому бездушию. Есть коляски и трости у нас, Но… дворовые! Чуждой мы повести, Что чиноша строчит, не чинясь Наживаться на муках и горести. <…> Стихи надо читать внимательно и неторопливо. Только тогда передаются тебе чувства, открываются раздумья поэта. От строк Леонида Советникова всё-таки остаётся ощущение настоящей жизни, где много света, хотя свет и тьма всегда соприкасаются: Наполнен мир сияньем и тоской И пальцами лучей тенистость лепит, Едины в нём кладбищенский покой И молодой листвы задорный лепет. <…> Выношенные, выстраданные строки, как, впрочем, и вся поэзия Леонида Советникова. Жизнь для него – творчество и творчество – жизнь. Именно оно помогает преодолеть боль, душевные сомнения и даёт выход в мироздание. Сергей ХОМУТОВ, член Союза писателей России _________ ЦВЕТНАЯ ТЕНЬ ДУШИ «Келья с калейдоскопом» – первая книга стихов Леонида Советникова, с которой я познакомился ещё в конце девяностых годов прошлого века, – уже определила смысл его творчества. Каждый из нас заключен в келью своего тела, соединен с землей, но над каждым сияет чудесная радуга, соединяющая душу с небесами. Конечно, не всем её почувствовать, увидеть дано. Тем сложнее рассказать об этой игре света, распадающегося в более плотное семицветье. В его объеме, соединяющем земное и небесное, узревается «космос ноэтос», как его называли греческие любомудры – космос мысленный. Это не та черная дыра ночного неба с оскалившими зубы звездами, которую рисует нам «пошлая толпа химиков и физиков», как иронизировал А.Ф. Лосев. В поэзии – мы имеем дело с миром подлинным, а не с его призраком, суетным отражением. Поэтому в словаре Советникова так много слов о свете и ограничивающей его тьме: «Луч, стеклом окна задет, На лучины стал колоться…»; «Тихо шагну я, возникший из праха, в круг от лампады, не знающей тени…»; «И в глубокой пещере светло, как в раю…»; «Был тьмы над светом перевес…» и т. д. А зачастую свет становится цветом: «Чуткий вереск лесной, иван-чай, и шалфей и метлица Мне помогут найти золотые, как нéктар, слова». В его книге избранного «Спящий куст», подводившей обозначившиеся итоги, в одном из стихотворений метафорично разворачивается эта диалектика: Где замысел воли утрачен И свет не воздался сторицей, Кочует кораблик удачи По темным морям небылицей. <…> Заканчивается это стихотворение так: «… Но не затем ли И муки, чтоб к ним не вернуться, И сны, чтоб отыскивать земли?» Ложь – сложна, истина – проста, но не упрощенна. Эти стихи о самой простой, но не упрощённой, истине. Что есть главное в мире и как мы «в муках и снах» ищем сущее – во тьме, в песках забвения, в бесчисленных книжных страницах, тоже составляющих нашу жизнь, жизнь души. Как мыслим, куда ведет нас клубочек самопознающегося слова. Скажете, какая новость… Но каждому приходится заново, по-своему нащупывать эту дорогу. Мы видим маяки нашего поэта, световые изваяния образов, плотные, и одновременно хрупкие, как витражи. Тьма, клиньями и углами вторгающаяся в их области, порой размывает их границы. Нет ничего воздушнее, но и ничего крепче солнечного зайчика слова. Оно, как луч, не вяжется, потому что в него входит сила неба. В стихотворении «Хорив» прямо рассказывается о рождении таких «небесных слов»: <…> Притих народ – от мала до велика, И патриарх, на посох как калика Припав, внимает грохоту камней – Небесных слов. <…> Или, в другом стихотворении – «о золотом отблеске блаженства в небесах»: <…> Взгляд покорён суровой простотой Земли, где даже спящий куст врачует Слепую душу, и слепая чует Блаженства в небе отблеск золотой. Что такое радуга, соединяющая небо и землю? – Мнемозина, богиня памяти, говоря по-русски – Памятина. Греческое: «мнедзети» – помнить. Думать, писать, обретать смыслы, значит, строить память. Леонид Советников и рассказывает, как он строит эту страну в своих стихах. Память – это цветная тень души, как подметил в своем тюремном дневнике В. Кюхельбекер. Вот – скупым рисунком в стихотворении «Инок» перед нами появляется заснеженно-сирый уголок мира: В сумерках по хляби шел, по полю, Поднял взор – и не нашел колодца. Вдруг припомнил: не за труд и волю – За смиренье благодать дается
Вот, решил от братьев удалиться, Да воды, больные, захотели. Гнал себя: позволил простудиться, Проще быть внимательным – в метели.
Стал. Молился молча, неторопко, Пред Всевышним наша доля – смердья. И сквозь вьюгу проступила тропка – Нет греха, что больше милосердья! <…> Как в сказке, герой – слово автора – идет наугад, за живой водой смысла и находит ее. Это – притча в стихотворной форме. Пожалуй, такое, приточное, слово в разной степени проявления свойственно многим стихотворениям Леонида Советникова. «Вдруг сорвется, как яблоко, слово, Жизни тяжесть снимая с души…» – Так, например, афористично отмечена эта особенность в стихах, посвященных памяти поэта Константина Васильева. Советников не столько философствует, сколько стремится проникнуть во внутреннее содержание предметов, отделить свет от тьмы в нашей жизни, где никогда не бывает полностью ни света, ни тьмы, а всегда какая-то их смесь, полумрак. Стихи Леонида требуют неторопливого, вдумчивого чтения. Обогащённые смысловой метафоричностью образов, вошедших в историю мировой культуры, в т. числе и из Ветхого и Нового Завета, они становятся многослойными и культурологичными напластованиями видений и смыслов. Манера его ближе к той ветви русской лирики, которую декларировал Степан Шевырев в своем «Тяжелом поэте». Несчастье – заставляет задумываться, учит мыслить. Кому эта истина ближе, пусть вспомнит слова апостола Павла о «жале, данном в плоть». Леонид Советников получил тяжелую травму в молодые годы. (Сужу о его судьбе по личному опыту, попав в схожую ситуацию уже на исходе жизни.) Удивительную ясность духа вынес он из этого испытания. Может, поэтому душа его стала осязать яркую радугу Памятины, соединяющей нас с небом и вечностью. Живое слово помогло ему восполнить жизнь. Н.Смирнов.Цветная тень души."Северный край Ярославский регион" №43 2014 г. Николай Смирнов, г. Мышкин _________
«Для веков» Одна из мыслей, которая приходит в голову, когда читаешь книгу Николая Смирнова «Шествие образов» – это то, что между простыми, на первый взгляд обыденными вещами существует некая мистическая связь. «Прошел еще один день – замороженный, сонливый – это от уныния… Ночь, лежишь на постели – хочется подойти и глянуть в окно, и увидеть, как дома змеятся багровым и серым – прогорают… Адское наше время. Все можно претерпеть. Но уныние, богооставленность – кажется, нет сил… Утро… Снег начинает идти, и снова светлеет в воздухе. Бело. Зима чувствительно мягкая. Идешь куда-то и думаешь: хорошо бы сейчас сидеть в просторной бревенчатой башне, обшитой светлым тесом, и писать на шершавых листах большие алые и темные буквы. Так писалось для веков». Эта небольшая главка – «Для веков» - открывает книгу. Тема Древней Руси – одна из важных тем творчества Николая Смирнова – повестей «Золотая цепь», «Красная чаша», прослеживается она и в этой, недавно вышедшей книге. Как противоположность живой Руси выступает современная жизнь в уездном городе, тусклая, беспросветная, бессмысленная, в которой сосед специально растит огромные кабачки в огороде, экономит их, хранит всю зиму, а потом весной сокрушается: «Лучше бы я их съел», - ведь они все испортились. Еще одна сквозная тема творчества – это колымское детство. На Колыме, где отбывал срок по 58-й статье отец, писатель оказался в младенчестве и прожил там до 12 лет. Там начал писать и закопал в вечную мерзлоту свои первые юношеские сочинения. И некоторые из колымских воспоминаний присутствуют в этой книге – например, как он упрямо каждый вечер выходил через болото, через заключенное кладбище за удивительно большой, встававшей из-за кочек луной в надежде схватить ее и принести домой. Тема детства переплетается с темой родителей. Они были из крестьян, имели только начальное (1 и 4 класса) образование, были носителями живого устного народного слова. Это – еще один источник творчества писателя. В книге есть главка о медведе на липовой ноге – такую страшную сказку рассказывал Николаю Васильевичу отец. За этими внешними очертаниями в прозе Смирнова открываются мистические просветы в иное время, иную страну. Во внешней привычной жизни, в ее повседневных мелочах, проявляются глубокие и значимые вещи. Отдельно хотелось бы сказать о языке этой книги. Николай Смирнов – поэт, и, как неоднократно замечали критики, перед нами проза поэта. Впрочем, местами эта проза перемежается стихотворными нерифмованными вставками. Язык писателя – сочный, образный, живой. Некоторое время назад он перестал писать стихи, пишет только прозу. «Шествие образов» - это уже седьмая книга автора. На первый взгляд может показаться, что перед нами лирические и философские зарисовки. Но на самом деле, когда читаешь книгу, то начинаешь чувствовать перекличку повторяющихся тем, персонажей, лейтмотивов. Ткань текста, как в музыке, строится на контрапункте. «Шествие образов»(Здесь) – это часть большой эпопеи, над которой автор работает с 70-х годов ХХ века и опубликовать которую полностью пока не имеет возможности. Анастасия Смирнова, кандидат искусствоведения 27.04.2014 _________
"Я так хотела выйти за границы Мне отведенной участи земной…"
Все было в детстве: поиск и утрата, Погоня за несбыточной мечтой, И бабочки рождение крылатой Из коробка, из куколки простой. Судьбы моей уроки так жестоки, Но я умела в прошлое смотреть, И было нестерпимо одиноко Среди таких же девочек взрослеть. Я так хотела выйти за границы Мне отведенной участи земной, Расти травой, быть опереньем птицы, Быть небом над кирпичною стеной. Юлия Стрижова… В её сегодняшнем облике до сих пор присутствует что-то от девятилетней девочки, одинокой «среди таких же девочек» её прошлого, с интересом наблюдающей за превращением куколки в бабочку, ощущающей свою неразрывность с травой, небом, птичьим оперением… То, что в детстве присуще нам естественным образом и входит в нас само по себе, а мы в него, – с годами утрачивается вместе с золотой первозданной пыльцой родившейся и улетевшей бабочки, с ласковой и высокой травой, в которой можно было спрятаться от надоевших девочек и взрослых, а теперь это невозможно… Вот об этом стихи Юлии Стрижовой. Ностальгические. Кажущиеся из сегодняшнего далека – театрально-сказочными, приснившимися, нереально яркими. Стихи-сожаления об утрате подлинности, вплоть до того самого запаха дождевой воды, стекающей по дырявому зонтику и до тех самых оттенков намокших георгинов в саду и потемневших от воды ботинок… Когда нам что-то дорого, пускай это что-то другим и представляется ерундой, мы стараемся это сохранить для себя и своих, утаив от чужих. Потом это незаметно для нас самих пропадает. Вот эти стихи – поиски утраченных сокровищ детства, которые пришло время не утаивать ни от кого. В детстве у кого из нас не было огорчений, разочарований, бед, казавшихся гигантскими, вспоминая которые потом, мы можем тихо улыбнуться? «Язык несчастья» знаком каждому с детства, это та эпиграмматическая обобщающая мысль, что способна сразу же сблизить лирическую героиню с читателем. Собственно, написание стихов во многом и есть связывание горя языком, ибо от радости можно веселиться, дурачиться, ёрничать, но весьма проблематично пытаться «выйти за границы» отведённой земной участи, ведь счастливый человек ограничен своим счастьем, за пределы которого ему не хочется выходить. Счастливые люди тратят время на счастье, а несчастные – на написание стихов, стараясь хотя бы на бумаге запечатлеть потерянное счастье. Тут уместно и горько пошутить: Ты связываешь горе языком? Ну, связывай, хоть можно ремешком – Мешок с бедой… но это А. Калинин. А лично мне – пузырь с бедой знаком, Что с А. Калининым давно ополовинен. А если всерьёз, – следует поздравить Юлию Стрижову с первой книжкой стихов Здесь (как говорится, лиха беда – начало!), и загадать, чтобы желание выйти за границы отведённой земной участи непременно осуществилось в её стихах на её поэтическом пути.
Об одной мимолётности в стихотворении Димы Васильевского Можно много и обобщённо рассуждать о творчестве того или иного поэта, о тех или иных строках стихов, искать сравнения и обороты речи, созвучные собственным мыслям и чувствам. Поэт, о чём бы он ни писал, в конечном итоге высказывается о самом себе. Всё дело в том, удаётся ли ему при этом увидеть, услышать, ощутить не только что-то в себе, но и вне себя, а для этого необходимо уметь останавливать собственный поток мыслей. Дима Васильевский (см. Здесь) стремится к простоте поэтического высказывания, т.е. к самому сложному и трудному в поэзии – к «безрассудице», в общем-то именно к тому, к чему и должен стремиться всякий, желающий высказаться и быть услышанным «в суете беспросветной». Вопрос – насколько это удаётся в конкретный момент и насколько потом удаётся это передать читателю. Вот пример одной такой остановки мыслей.
Иду сквозь житейские прозы В закат уходящего дня. Задумчивый листик берёзы Печально глядит на меня, И шепчет, что долго нет ветра, Что скушно на ветке желтеть, Порой уходящего лета На суетный город смотреть. Где люди мелькать надоели, И птиц бы заткнуть хоть на час, И с первой сентябрьской капелью К земле хорошо бы припасть. Вздохнул, а затем отвернулся – И мне показалось на миг, Что я его тайны коснулся, А может – души напрямик.
И в поиске жизненных истин, Я слышу – вверху надо мной Трепещут осенние листья, В закат исчезая земной. Зачин – вполне ещё констатирующе-определительный относительно себя самого. Вот шёл себе человек, весь в житейских рассуждениях и мыслях, как вдруг… его внимание привлёк какой-то там листик берёзы… Стоп-стоп. Не какой-то, а «задумчивый», вот она – деталька созвучности самого лирического «я» с этим листиком берёзы. Вопрос лишь: этот листик, вне авторского определения, действительно «задумчивый»? Конечно, он осенний и скоро будет унесён ветром, закончит своё существование, т.е. олицетворение (приписывание ему человеческих качеств и свойств) с т. зрения самого человека вполне представляется здесь оправданным и созвучным мыслям самого лирического субъекта, но так ли это с т. зрения листика? Узнать это возможно, лишь отключив собственный поток мыслей и определений, но не утратив контакт с листиком. Однако пока автор продолжает олицетворять, т.е. высказывается не о листике, а через него о себе, это проблематично. Это не только и не столько листику «скушно», сколько самому лирическому «я», это не листик «смотрит» печально, а сам субъект «на суетный город», это субъекту хочется тишины и покоя, настолько надоели ему людские мельтешения и даже птичьи звучания, а листику как раз надоело отсутствие движения, надоело висеть и желтеть, когда жизнь проходит мимо. Так листочек этот – сообщник, друг, такой же беспомощный, печальный и задумчивый, или только собрат по несчастью, которому также предстоит умереть однажды и припасть к земле? Человеку хочется, чтобы по нему хотя бы заплакали, вот потому – не просто припасть к земле, а «с первой сентябрьской капелью». Человек склонен думать, что этого же хочется и листику. Вздохнул, а затем отвернулся – И мне показалось на миг, Что я его тайны коснулся, А может – души напрямик. Олицетворённый листик может «печалиться», «смотреть», оставаясь тихим и неподвижным, но «вздохнуть» и тем более «отвернуться» листик сам не может. Именно так и тут и возникает долгожданный ветер! И это самое сильное впечатление и место в стихотворении, именно тут автору удалось «на миг» отключить поток собственных мыслей! Вот откуда эта проговорка «показалось»! Такая мимолётная, что сам субъект усомнился в реальности произошедшего. Мимолётная, потому что авторские эмоции вновь были перенесены на лирическое «я», т.к. связь с листиком оборвалась, ведь листик «отвернулся» от субъекта, т.е. субъект это увидел и тут же интерпретировал как утрату общности между ними: листику не до меня, он дождался ветра! Не потому ли концовка стихотворения уже ничего не прибавляет, кроме всё той же сентенции относительно бренности жизни и исчезновения? Наверняка ведь автору предлагали вообще последнее четверостишие опустить, но, к чести Димы Васильевского, он верно ощущает, что концовка необходима. Вопрос в том, какая. Сам по себе листик этот, сознательно или нет, в конце оказался затерян автором в трепещущих листьях, исчезающих в «земной закат» (наверняка сказано и относительно исчезновения всё-таки в земном закате), т.е. это ещё вопрос – кто от кого «отвернулся». Возможно, опыт Анненского пригодился бы в этом конкретном случае, опыт преодоления границ «я» и «не я»? Возможно, помешало неравнодушие к себе? Очень показательно: «Мне 45, не верю!» И у Анненского: «О, дайте вечность мне, и вечность я отдам / За равнодушие к обидам и годам». У меня нет готового ответа, только сам автор способен его отыскать. Леонид Советников Рыбинск, январь 2014
|
||
|
Ярославское региональное отделение ООО СРП, 2009.
|